Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
В лице, пожалуй, ничего красивого, кроме разве что глаз — необыкновенно живых и блестящих. Но она из тех женщин, которым и красота не нужна.
Я попросил показать мне детишек, но интересовали меня не они, а она, — мне хотелось увидеть, какова она с ними, чтобы лучше понять ее. Их позвали ненадолго в гостиную и снова отослали играть к няне. Ухоженные, аккуратные детки свидетельствуют о ее материнском усердии, однако непродолжительность их визита говорит яснее ясного, что мама не считает нужным докучать гостю своими обожаемыми отпрысками, что она не сосредоточена на них целиком и полностью, а значит, чувствует себя не только мамой.
Внимательность, смущение и невольное кокетство в обхождении с Тимотином свидетельствуют, что она до сих пор влюблена в своего мужа.
Записной волокита не увлечется этой невзрачной худышкой, но своим темпераментом она способна возбудить истинную страсть.
Женственность — agitat molem[30]. Десятилетняя девочка, существо бесполое, безликое, неприметное, состоящее из прямых, а то и острых углов, с ножками-спичками, нескладная и неуклюжая, в пятнадцать делается вдруг необыкновенно привлекательной, неведомо откуда взявшейся округлой мягкостью движений, да и не только движений, — дразнящей неопределенностью полувзрослой фигурки, полувзрослыми платьями, застенчивостью, влекущей непреодолимей бойкости, словом, тем, о чем мы никогда не думаем, говоря «красавица». Зато о красавицах мы частенько говорим: «Холодна как лед», а еще чаще — «без изюминки», подразумевая, что им недостает женственности, той самой пресловутой женственности, благодаря которой худенькая, неловкая девушка влечет к себе как магнит. Любовь к женственной женщине нередко становится своего рода безумием, и мужчина ради нее готов чуть ли не на преступление, распоряжается им не эстетика, а биология, и в народе верят, что без присухи не обошлось.
Мне захотелось узнать госпожу Тимотин поближе. Из совершенно бескорыстного любопытства я желал узнать, прав я или не прав. В бескорыстного и отвлеченного созерцателя всех живущих на свете женщин превратила меня Адела! И мое отвлеченное созерцание подтвердило, что ни пластика, ни цветовая гамма, ни скульптурная лепка госпожи Тимотин не в моем вкусе, а вкусу моему как-никак уже сорок лет.
Мы болтали, шутили, то плоско, то остроумно, и госпожа Тимотин согревала нашу беседу теплым сиянием глаз, излучавших участие и веселость.
Но пора и честь знать. Я поднялся и стал прощаться. Пораженная будто громом госпожа Тимотин пролепетала тихо и умоляюще: «Нику!» И Тимотин со свойственной ему скупой отчетливостью передал словами смятенные чувства своей жены: уход мой преждевременен, поскольку я непременно должен с ними отужинать.
«Вы не вправе лишить нас этого удовольствия», — добавила госпожа Женни и, не дожидаясь от меня резонов (впрочем, вряд ли слишком убедительных), мешающих мне принять их лестное предложение, подошла ко мне и отобрала шляпу с кокетливой и дружелюбной властностью, и я почувствовал вдруг, что мы с ней куда лучше понимаем друг друга, чем со старинным моим приятелем Тимотином.
Праздный покой медлительного послеобеденного времени располагал к разговорам и сентиментальности. Тимотин упомянул о гимназии, и потекли гимназические воспоминания. Конечно, ни учитель греческого, человек со странностями и всегда под шафе, который невозмутимо и уверенно выкликал по журналу «Полкан» вместо «Балабан», «Страшила» вместо «Стракилу» и так от «а» до «я», именуя нашего однокашника-аристократа с аккуратно напомаженным пробором Марицей с Ветряка («Ветряной Мельницей» назывался аристократический квартал нашего города); ни учитель химии, после каждого слова вставлявший «ну… это…», ни знаменитое происшествие, когда в первый и последний раз в своей жизни мы любовались в дверную щель сияющим оборудованием физического кабинета, а сторож, оскорбленный неслыханной нашей дерзостью («Куды вытаращились-то?!»), прогнал нас, не обладали для госпожи Женни той осязаемой реальностью, какой обладали для нас с Тимотином. И все же благодаря живому воображению и чувству юмора госпожа Женни веселилась не меньше нас — она чуть не плакала от смеха, широко раскрыв свои блестящие глаза, откинув голову и раздувая трепещущие ноздри (чем не миг страсти — темперамент сказывается, что бы человек ни делал: нет, я в своих предположениях не ошибся).
Вспомнили мы с Тимотином и учителя математики, «наставника юношества», который три месяца складывал, вычитал, умножал, делил «а» на «в» у доски, так ни разу к нам и не обернувшись, а мы за его спиной дулись в карты, читали дурацкие романы, сочиняли стихи и прозу разным барышням, — как вдруг певучий голосок с веранды сообщил: «Вам почта!», и в проеме двери появилась очаровательная смуглая девочка, с головой, может быть, чуть великоватой для хрупкого туловища, и с необыкновенно милыми застенчивыми, ласковыми глазами и курносым носиком. «Господин Кодреску, позвольте вам представить мою кузину, госпожу Матильду Иоан».
Госпожа? Ни на миг не усомнился бы, что это розыгрыш, если бы не знал наверняка, что госпожа Тимотин не способна на розыгрыши.
Обращение «госпожа» мало подходило этой темноволосой девочке-смуглянке, зато имя Матильда Иоан уживалось с ней как нельзя лучше: миниатюрная женщина, застенчивая и приветливая, с пышными тяжелыми волосами могла быть только Матильдой, а гибкий стройный подросток с непомерно длинными руками и ногами, разумеется, Иоаном.
В бежевом платье и бежевой же или, вернее, коричневой косынке на плечах, она словно легкая птичка впорхнула в комнату, заметалась, будто отыскивая в ней что-то и о чем-то спрашивая наивным мелодичным голоском госпожу Тимотин, и вдруг умолкла и уставилась на нее с обожанием.
Госпожа Матильда Иоан очень торопилась. Торопилась и беспокоилась. Она оставила своего малыша на служанку. Потом я узнал, что у госпожи Матильды есть еще восьмилетний сын.
Госпожа Матильда Иоан подала нам с Тимотином руку, обняла госпожу Женни, расцеловала ее и украдкой коснулась губами даже запястья, потом на своих долгих, как у бегающих птиц, ногах, предназначенных для долгих дорог, быстро-быстро добежала до порога и, пропев мелодично: «До свидания», исчезла за дверью, — комната сразу стала и просторней, и холодней.
Адела, ненадолго покинувшая меня, вновь завладела мной еще полновластней и чуть ли не до болезненности ощутимо, словно торопилась наверстать упущенное, — не так ли в утреннем сне, перед пробуждением, нам тоже, бывает, дается миг свободы, прежде чем полновластная действительность опять завладеет нами. Подобное бегство на волю от тиранически владеющей эмоции, когда внезапно ощущаешь, что внутренняя сосредоточенность рассеялась, доводилось испытать мне и тогда, когда я был уверен, что, экспериментируя, привил себе нечаянно смертельную
